Александр Юзыкайн ЭЛЬЯН роман

 Растроганный вышел из клуба дядюшка Семекей. Да и как не растрогаться: почитай что вся деревня собралась нынче чествовать его, Семекея. И все говорили ему благодарные слова, желали долголетия и счастливого пенсионного отдыха. Много было добрых пожеланий, пожалуй, даже слишком много... А когда мальчишки в красных галстуках прокричали в его честь «пионерский салют», и председатель колхоза, молодой и бравый Чемай Ямиевич, вручил ему тут же подарки — «Спидолу» и золотые наручные часы, — из старых глаз Семекея росинкой выкатилась слеза... Да, слабоват стал дядюшка Семекей. Разве раньше видел кто-нибудь слезы на его щеках? Уж он-то умел себя сдерживать на людях. Ведь жизнь есть жизнь, по маслу-меду она не проходит. Бывало, и беда стучала к нему в дом, и болезни его донимали, да и каких только горестей не выпало ему на долю. Взять хотя бы войну. Не миновала она и дядюшку Семекея, побывал и он в огнях сражений. Сотни верст исходил по родной, искалеченной земле, насмотрелся на людские страдания, а боль своих переживаний вгонял в отчаянную ярость, с которой бил фашистов. Ранен был. Домой вернулся калекой, без правой руки. А сыновья его, Лаюш и Сандр, там остались: сложили головы под Великими Луками. Но и это горе подавил в себе Семекей... А нынче не выдержал, будто лопнула перепонка, что все годы держала и радость и горе в глубине его сердца. Не ожидал Семекей, что не забыли люди тягот и трудов, которые он вынес на своих плечах, когда еще в двадцатые годы повел односельчан к новой жизни, не забыли, кто в деревне был организатором первого бедняцкого кооператива, и кто потом объединил деревню в колхоз «Эльян», так и называемый доныне... Но когда Чемай чересчур уж стал возносить его за прошлые заслуги, Семекей смущенно прервал председателя: «Что делали другие, то делал и я, ничем не выделялся»... Что верно, то верно: делал он то же, что делали другие. Только ведь в любом новом деле должен кто-то положить начало. Вот таким зачинателем и был дядюшка Семекей. Как вернулся из Красной Армии, так и впрягся с ходу в это тяжкое дело — перестраивать старый крестьянский быт. А уж упорства ему было не занимать: характером он уродился в отца, Ачывая, убитого по злобе кулаками. Тяжко тогда приходилось молодой Советской стране. Неурожаи, голод изводили людей. Желудями, кореньями кормилась деревня... Да, с голодом трудно бороться, а переделывать сознание людское — еще трудней. Но Семекей не отступил. Ходил по бедняцким дворам, агитировал объединяться в кооператив. Поначалу никто его и слушать не хотел. Тогда Семекей другой подход нашел: собрал молодежь, комсомольцев-плясунов и песенников — и открыл в деревне нечто вроде драмкружка, и стали они на народе высмеивать крестьянское невежество и темноту, тягу мужиков, даже самых бедных, к единоличному хозяйству. А сценаристом, режиссером и ведущим актером пришлось Семекею быть самому, как в той пословице: «И жнец, и певец, и на дуде игрец»... И результат сказался налицо: тридцать бедняков вступили в кооператив и в первый же год осушили двадцать четыре гектара дремучих болот, осушили и засеяли их хлебами... А потом дерзнули на большее — коммуну открыли, в двадцать девять хозяйств. Все у них было общим, и земля, и скот, и инвентарь. Питались в столовой. Работали сообща, а полученную продукцию делили поровну... Коммуна, по нынешним понятиям, была примитивная, долго не прожила. Зато послужила она ядром, вокруг которого Семекей с активистами сколотили колхоз «Эльян», нынче самый лучший в районе... И радио в деревню тоже принес Семекей Ачываевич. Репродуктор, тогда единственный, установили в одной из школьных комнатушек, — и народ потянулся к школе слушать радио и смотреть спектакли, которые драмкружок Семекея ставил здесь же, в коридоре... Только тот, кто видел этот первый «культурный центр» в нашей деревне, поймет, как радовалось сердце дядюшки Семекея, когда построили новый клуб — настоящий дворец, под крышами которого размещается едва ли не вся деревня. Да что клуб... Теперь почитай что у каждого в доме — свой культурный центр: радиола, телевизор, даже магнитофон. Да и времени для отдыха больше у колхозников стало, потому как самую неблагодарную и нудную домашнюю работу машины исполняют — и белье стирают-2гладят, и в избе приберут, и еду помогут быстрее сготовить; и в погреб часто лазить не надо, потому как под рукой холодильник... Вот, ради этой сытой и культурной жизни односельчан своих и трудился всю жизнь Семекей Ачываевич, сил своих не щадил, недоедал, недосыпал, здоровьем рисковал, а мужество в тяжком этом труде ему давала вера в будущее, которое для нас теперь настоящее... Но, как говорится, жизнь не всегда гладит нас по головке, порой и с ясного неба грянет ураган. Но в том, злопамятном тридцать восьмом, никакого урагана не было, а невесть откуда явившаяся «сибирка» как косой скосила весь колхозный скот. А кару за это несчастье понес Семекей. Обвинителем же выступил тогдашний председатель сельсовета Чиян Васлий. «Семекей вредитель!» — заявил он собранию. — «Он глава колхоза, он и виноват в падеже скота!»... Слово сказано, да какое! — «вредитель». Попробуй теперь докажи, что это не так: нападать всегда легче, чем защищаться. Сняли Семекея с работы и отдали под суд. Однако повезло ему на этот раз: оправдали его, за неимением состава преступления. Но в колхоз Семекей не вернулся: уехал в город поступать в ветеринарный техникум. Будь кто другой на месте дядюшки Семекея, всю жизнь таил бы обиду на односельчан, что поверили клевете Чияна Васлия. Но Семекей обиды долго не помнил: кончил техникум и попросил назначения в родную деревню. Приехал, начал скот врачевать, а тут — война... Отвоевался Семекей в сорок третьем, вернулся в деревню, а там на всех работах бабы одни да ребятишки работают. Так кому же быть председателем в таком колхозе как не мужчине, хотя и однорукому?.. Так с той поры и до вчерашнего дня и пробыл Семекей Ачываевич бессменным председателем нашего «Эльяна»... Чемай Ямиевич, среди прочих благодарных слов Семекею, вспомнил сегодня, как дядюшка в трудные годы колхоза убеждал всех и каждого, что только от нас самих зависит подъем сельского хозяйства, что пройдет не так уж много времени, и труд «Эльяна» возблагодарится высокой продуктивностью, что вместо маленьких, разрозненных ферм будут у нас автоматизированные животноводческие комплексы, настоящие фабрики по производству мяса, масла, молока, шерсти, яиц... И вот, пожалуйста, теперь каждый видит: сбылась мечта Семекея Ачываевича. Тут-то и признался дядюшка Семекей, что греха таить не станет: он и сам тогда не верил словам своим, не верил, что доживет до такого дня и своими глазами увидит эти комплексы, где в помещениях чище, просторней и светлей, чем бывало в домах марийских мужиков. Не верил, а говорить об этом говорил, потому что знал: надежда на лучшее силу дает человеку... В общем, всё было хорошо на чествовании Семекея, но и тут не обошлось без курьеза: приятель дядюшки Семекея, пчеловод Сайтий вдруг возьми да и крикни из зала: «Что верно, то верно: живем мы теперь получше другого помещика. А только позволь тебе, Семекей, правду-матку в глаза сказать: ведь ты единоличником живешь!.. «Как единоличником?» — опешил юбиляр. «А так: мы вселились в новый коммунальный дом, а ты до сей поры в собственной избе живешь»... «Ты, брат—Сайтий, бузу-то зря не поднимай! — рассердился Семекей. — Я и сам знаю, как мне быть». «А народ все—таки знать желает, — не унялся Сайтий, — почто это такой уважаемый человек общества нашего сторонится»... «В этом деле мне никто не указ! — вскинулся старик. — А ты бы лучше помолчал!». «Что ж... могу и помолчать. Одно только жаль»... «Чего жаль-то?.. Говори, раз начал»... «Да боюсь, скиснет моя медовуха. Выходит, зря я ее на твое новоселье варил»... Тут волна смеха прокатилась по залу, да и сам дядюшка Семекей не сдержался от смеха. Под это веселье и закрыл собрание Чемай Ямиевич, а дядюшке Семекею «Волгу» предложил — до дому подбросить. Но Семекей с благодарностью отказался: «Крепки еще ноги мои. Пройдусь пешочком». А когда он вышел, за углом нагнал его Сайтий и сказал: — Зря ты сердишься, дружище... — Не люблю, когда люди суют свой нос, куда не просят, — проворчал Семекей. — Я ж к тебе добром, пойми... — Бывает, что и добрые намеренья зло творят. — Это верно, — согласился Сайтий. — Только я ведь как рассудил... Дом наш — со всеми удобствами, как в городе. В таких квартирах не жизнь, а малина. Почему бы, думаю, Семекею, к нам не перебраться? Всю прошлую жизнь делили мы с ним и радость и горе, так может и старость вместе скоротаем... Да зря я с этим на собрании вылез, старый дурень... Однако сколько ни ругай себя, дело не поправишь. Слово ведь не воробей: выскочит, не поймаешь... — Ну, будет тебе, — успокоил его Семекей. — Пойдем-ка лучше ко мне. Посидим, поразмыслим, минувшее вспомянем. Да и выпить не грех по такому случаю. Старуха-то моя совсем, видно, меня заждалась. Она еще неделю назад начала на кухне хлопотать... Беда с этими женщинами... Ну скажи, какая мне радость с того, что я еще на год постарел? — Да это она из уважения к тебе старается, — заметил Сайтий. — В молодости, это верно, — продолжал Семекей, — ждешь не дождешься дня своего рождения. А теперь... Прожитую жизнь не вернешь, говорила моя мать. Теперь я ее понимаю, когда жизнь к концу подошла... — Рано ты о смерти задумался, — ласково урезонил приятеля дядюшка Сайтий. — Мы еще с тобой тряхнем стариной! Да нам сейчас самое время пожить... Я как только гляну со своего балкона, аж душа радуется! Напротив липовая роща зеленеет, а в глубине ее пасека моя виднеется. Налево поглядишь — зеркальце Лебяжьего озера поблескивает, а направо — дремучий ельник как тысячное войско раскинулся... Хорошо! Одно жаль: что соседняя, твоя, Семекей, квартира пустует... — Нет, Сайтий Эсаич, ты уж меня не уговаривай. Свой дом, с которым столько связано переживаний, я и на золотой дворец не променяю. Слава богу, дров наколоть, воды натаскать, печь затопить у меня еще сил хватает... А разве банька моя парная сравнится с твоим корытом—ванной? Да и не нужно мне такое жилье, которое делает человека беззаботным и ленивым. Хоть веревкой за шею тяни — не пойду я туда... — А я-то думал: пососедствую с тобой, — вздохнул Сайтий и замолчал. Молча дошли старики до центральной усадьбы, где высился квартал пятиэтажных новеньких домов, почти что городской; но то, что было для обоих предметом гордости, вызвало сейчас в душе у них какую-то смутную, тревожную грусть... Но вот они узрели старую деревенскую улицу — и молча отдались воспоминаниям... Старая эта улица раньше казалась большой и красивой. Чего только она не повидала за долгие годы!.. Вон там, по правую руку, казенный дом стоял. Это в нем отец Семекея, дедушка Ачывай, когда вернулся с Германской войны, в зимнюю пургу, собрал деревенский люд и объявил о переходе власти в руки рабочих и крестьян по всей России... И он же закладывал на этой улице первый камень строительства Советской власти в Эльяне. «Поднять бы его из могилы, — подумал дядюшка Семекей, — да показать теперешнюю нашу деревню — глазам бы своим не поверил»... Жалкой, осиротевшей выглядит Старая улица, покинули ее хозяева, вселились в пятиэтажные дома. И сейчас, в предвечерних сумерках, грустными, заплаканными глазами кажутся окна пустых, заброшенных изб. Только две семьи по-прежнему живут в своих домах. Одна — Семекея, другая — Чияна Васлия. И как в прошлые годы разделяла их взаимная неприязнь, так нынче разделяет их хозяйства речка Изенер, пересекающая улицу в дальнем ее конце. Оба они не хотят вселяться в новые квартиры. Но у Васлия хоть хозяйство большое: яблоневый сад, огород возле самой речки, пасека в тридцать улей, две дойных коровы, полтора десятка овец и свиней, а уток и гусей — не сосчитать, — жаль, видно, бросать такое богатство... А уж про дядюшку Семекея не скажешь, что он падкий на наживу. У него и всего-то богатства, кроме избы, банька да хлев с тройкой поросят, а в огородишке две березки растут, черемуха, яблонька—китайка и несколько грядок с овощами, да и те — для собственного удовольствия, на воздухе покопаться. А к чему хозяйство разводить? Нужно тебе — колхоз обеспечит тебя вволю и маслом—молоком, и мясом, и медом... Теперь уже никто, кроме Васлия, скот у себя не держит... Дошли старики до конца Старой улицы, остановились и разом вздохнули. — Старое должно отмирать, — сказал один. — А новому дорогу давать, — согласился грустно второй. Они подались к дому дядюшки Семекея и вдруг услышали смутный гул, который доносился к ним из-за плетня. Семекей толкнул калитку, и оба старика замерли от удивления: двор был полон гостей в нарядных одеяниях, а в огороде, под березками—близнецами, белел свежеструганной столешницей длинный—длинный стол, который, что называется, ломился от всяческой снеди и бочонков с медовухой. При виде стариков, блеснули духовые трубы, ударил барабан с пузырем, и оркестр, который разместился под черемухой, грянул «заздравную». Гости подхватили юбиляра под руки и, под смех и шутки, усадили во главе стола, возле жены его, тетушки Олии. И начались тут заздравные тосты, речи, поздравления и песни. А погодя — когда вспыхнула светом цепочка лампочек, висящая между березками, — всё свободное пространство сада заняли лихие плясуны и танцующие пары... Можно сказать, что все, кто был на чествовании в клубе, явились и сюда, а среди них — и мы, бывшие мальчишки, работники полей времен войны: Олеша из Свердловской области, Шуматай из Туркмении и я из Йошкар-Олы. Мы списались, бросили свои дела и приехали на юбилей дядюшки Семекея. И лишь Печу, четвертый наш товарищ, здесь живет, в Эльяне. Мы уже не молоды, и время изменило нас: у нас различны интересы и пристрастия. Но существует нечто, сроднившее нас навсегда, — это наше детство. Стоит только вспомнить наши годы детства — и различия забываются, и снова, как бывало, четыре наших сердца бьются как одно. Вдруг показалось нам, сидящим рядом, на скамье, что кто-то манит нас из-за раскрытой настежь калитки. Мы переглянулись, встали и вышли на улицу. И тотчас праздничный шум как оборвало, а улицу, только что укрытую вечерним сумраком, как будто озарило бледным, призрачным рассветом. На пыльной, избитой дороге стояли четверо мальчишек и смотрели прямо на нас. Им было лет тринадцать—четырнадцать, не больше. И было что-то странное, мучительно знакомое в их облике, как будто где-то видел этих мальчишек, а где — никак не вспомнишь. Ничего похожего на современных подростков в них не было. Все они в лаптях, в рваных, не по росту больших пиджаках, а у того, черноглазого, что буравит меня испытующим взглядом, сквозь прорехи штанин краснеют голые коленки. При этом каждый из мальчишек держит за узду по худой, изработанной лошади. — Что же вы не здороваетесь?! — вдруг выпалил нам черноглазый. — Ну... здравствуйте, — пробормотал я неуверенно. А друзья мои молча кивнули, удивленные не меньше меня. — Эх, вы! — с укором, в один голос вздохнули четверо. И натужно улыбнувшись, я сказал: — Так чем мы можем вам быть полезными?.. Но этот дурацкий вопрос разозлил мальчишек еще больше: взгляды, какими они нас мерили, стали почти ненавистными. Чувствую, друзья мои нервничать начали: Шуматай, как в детстве, начал тянуть нос и потирать его указательным пальцем, — а мальчишка, стоящий напротив него, как назло, принялся выделывать то же самое; лицо Олеши покраснело вдруг, как будто озаренное отсветом рыжих его волос, и голова стала походить на переспелую дыню. А Печу, весь бледный—бледный, вылупил на мальчишек глаза и силится что-то сказать, но не может слова выговорить... — Хэ, тоже мне, горожане! — сказал мальчишка, такой же рыжеволосый, как и Олеша. — В родную деревню пожаловали, видишь ли... — Вы чьи такие, может, скажете? — спросил Олеша. — После узнаете! — тут же отрубил черноглазый, который мне казался злее остальных. — Да что, собственно, вы от нас хотите? — спросил я, набравшись решимости. — Да собирались, было, показать вам кое-что, — загадочно обронил третий. Я сказал: — Сейчас нам некогда. В день юбилея мы не можем покинуть Семекея Ачываевича: мы — гости его... — Да что с ними разговаривать, — насмешливо заметил рыжий. — Они ведь сюда наклюкаться приехали. Больно им нужно в старое возвращаться... Тут уж я не на шутку разозлился: тело у меня все сжалось и — не миновать бы неприятности, если бы не Шуматай. — А может, уделим мальчишкам внимание? — сказал он нам примирительно. — По-моему, можно с ними сходить не надолго, — поддержал его Олеша. — Да, — сказал Печу, — можно. — Ладно, — сказал я мальчишкам. — Пошли! — Да мы уж вас не станем мучить пешим ходом, — с насмешечкой сказал черноглазый. — Вот, для вас коней привели. Садитесь. А мы... ха—ха, так уж и быть, вас подсадим... Подсаживать нас, конечно, не пришлось, но на коней мы еле забрались: тяжеловаты стали, — стыдно было перед этими пацанами... Тронулись полегоньку /а мальчишки рядом трусили/, миновали околицу, простучали копытами по старому, деревянному мостку через Изенер и выехали в поле. И снова, как в детстве, ошеломили нас зелень свежих лугов и прибрежного кустарника, неохватный простор золотисто-восковых хлебов за лугом и пряный, смешанный запах трав и сухих, налившихся колосьев пшеницы... А дальше, за полем, как гигантская щетка щетиной вверх, простерся елово-пихтовый лес, Шавак... И жаворонок, как бывало, вспорхнул откуда-то из-за куста и, взметнувшись вверх, в бесконечно глубокое небо, засвистал свою звонкую трель. Вдруг впереди увидел я густые, раскинутые ветви красавца Керемет—дуба, с которым столько было связано воспоминаний, и сердце мое встрепенулось... «Но как же так? — спросил я себя в замешательстве. — Ведь этот дуб... ну, да... его спалила тетушка Кытымыты»... — Стоп! — услышал я команду черноглазого. — Слезай! Мы спешились, и только тут узнали поле, к которому подъехали: то было старое поле минувших дней войны, поросшее серой, выжженной солнцем травой. И так же, как раньше, торчали в первых, только что запаханных бороздах наши плуги, и возле них лежали сбруи... И лошади наши — я и заметить не успел, как оказались впряженными в плуги. — А теперь — за работу! — скомандовал нам черноглазый. — Посмотрим, на что вы способны!.. Я и мои друзья аж онемели от этакой дерзости. — Да ты что, — промямлил я растерянно, — разве не видишь, что мы в выходных костюмах?.. — Плевал я на ваши костюмы! — с насмешкой крикнул мне черноглазый. — Начинай, тебе говорят! — Да как ты смеешь кричать на меня! Кто ты такой?! — Эх, ты! — Черноглазый смотрел на меня с укоризной. — Взгляни-ка ладом. Неужто ты не узнаешь самого себя? Ведь я — это ты, когда ты был еще мальчишкой Сануком... И в этот миг как будто бы раскатом грома оглушило меня, и какая-то неведомая сила скинула мои прожитые годы, вплоть до военных времен, и я тотчас же ощутил себя мальчишкой Сануком. И то же самое произошло с моими друзьями. Настоящее исчезло и забылось, а прошлое и воскресло и стало настоящим... И вот мы те же четверо мальчишек берем вожжи в руки, подхлестываем лошадей и идем, как бывало, вдоль борозды, разрывая плугами сухое травянистое поле под пар. День знойный. Солнце палит, даже нечем дышать. Уже целый месяц не было дождя, и земля чуть ни сплошь покрылась засохшими комьями. Местами даже плуг не берет. Лемеха быстро тупеют, и если вовремя не отнесешь их клепать кузнецу, лошади задыхаются от усталости. Да и мы, мальчишки, крепко устаем. То и дело приходится поднимать и вдавливать плуг. А время не ждет: фронту хлеб нужен. Здесь, в тылу, мы заменяем тех, кто ушел на фронт. Самому старшему из нас — тринадцать. Нам бы мяч гонять по улице, или в речке купаться. Но об играх мы и думать забыли. У нас для этого нет времени. Мы работаем как взрослые, с зари до зари, потому что делать нашу работу некому. Я пашу, жму на сошники и под хруст распарываемой земли вспоминаю слова отца перед отправкой его на фронт: «Сынок мой, Санук! Теперь ты остаешься вместо меня. Расти и будь полезным людям. Каждому старайся сделать добро. Работать не ленись. Старших слушай, но чужим умом не живи, свою голову имей. А главное — мать береги, и сестер от себя не гони: доброе слово им тоже нужно»… На днях мы получили первое письмо отца, и я его запомнил наизусть. «Сынок, — писал он мне особо, на отдельном листке, — война — не праздник. На войне всякое может случиться. Береги мои письма. Если меня вдруг не станет, а вам захочется поговорить со мной, эти письма заменят меня. А я обещаю писать обо всем, что увижу, как можно подробней»... Мой отец до революции учился в церковноприходской школе, в двадцатые годы учительствовал, а потом закончил сельхозтехникум. Так что пишет он хорошо. «На сборном пункте, — повторяю я в уме письмо отца, — меня определили в артиллерийскую школу. А на следующий день нас посадили в эшелон и отправили на запад. Сутки мы пробыли в дороге, а на вторые поезд сделал остановку на одной из узловых станций. Фронт от нас еще далеко, но его дыхание чувствуется и здесь. Эшелоны бегут бесконечно. Один из них остановился против нашего. Смотрим: на платформах танки стоят. На башне ближнего танка сидит лейтенант. На его голове расстегнутый шлем и у бедра наган. А на соседней платформе, возле танков, расположились солдаты с винтовками. Мы спрыгиваем на землю и подходим к ним с расспросами о войне: ведь каждый новобранец пытается предугадать свою судьбу. Но солдаты о войне не говорят, а больше отшучиваются. Кто-то из них дает нам совет: «Главное, ребята, нос не вешайте, а хвост держите пистолетом». Другой говорит: «А ежели хотите немчуру повидать, так они вон там, в тупике стоят»... Мы, конечно, туда. Видим, стоит товарный состав, а в открытых дверях вагонов люди в грязных зеленых шинелях. Выглядят они жалобно, овечками прикинулись, только все в этих людях нам кажется чужим и противным. Тут наши стали сыпать им на голову проклятья. Кто-то предлагает их всех подвесить на суку вниз головой, кто-то — в землю живыми закопать за страдания русских людей. Да и у меня, признаться, кулаки зачесались. Думаю: отдубасить бы их как следует. Только ведь нельзя: они — пленные. Битых не бьют. На фронте — это другое дело...